В деревню Кострица Оленинского округа мы с родственниками приезжали каждый год, хотя лет 15 эта деревня стоит нежилая. Заходили в старый дом, где была оставлена вся мебель, приводили своих детей, чтобы показать, где проходило наше деревенское лето. Но однажды случилось так, что деревенская улица – пять домов – сгорела при невыясненных обстоятельствах. В том числе и наш дом.
У нас есть предположение, что весной жгли траву «черные» копатели. Но как могли не зафиксировать такой большой пожар, вызывает недоумение. Ведь пожарные предупреждают жителей округа, что нельзя жечь мусорные свалки, ведь их можно отследить с помощью приложения «Термические точки». И инспектор пожарной охраны в Оленино, и сотрудник управления надзорной деятельности и профилактической работы Главного управления МЧС России по Тверской области Наталья Олеговна Косых сообщили на мой телефонный запрос в Нелидово, что сигналов о пожаре не поступало. А ведь мог загореться лес!
Площадь сгоревшего леса нынешним летом в Якутии превысила 4 млн гектаров. Это страшные цифры! И, казалось бы, что говорить о сгоревшей деревенской улице, где давно никто не жил, на фоне такой катастрофы национального масштаба. Но мы должны говорить, потому что за нас никто не скажет о нашей родине, о центральной России, которая удерживает и питает все русское пространство – не только экономическое, но нашу культуру, наши исторические корни.
Мы сами еще не осознали, что мы потеряли с исчезновением русской деревни, которая кормила и Российскую империю, и советскую.
Вот и нужно для начала осмыслить и оплакать эту трагедию. Трагедия сегодняшней деревни (почему у нас деревни горят – еще предстоит выяснить!?) началась, поверьте, задолго до «черных» копателей…
***
До революции село Кострицы (так значится в дореволюционных книгах), тогда Бельского уезда Смоленской губернии, имело обширный церковный приход, более сотни крестьянских домов, школу, построенную на средства выдающегося педагога Сергея Александровича Рачинского. Есть фото, где на пороге школы рядом с Рачинским стоит учитель Александр Васильевич Кочкарев – родом из Кострицы, один из прадедов моей мамы.
Он родился 18 августа 1873 года, после окончания Татевской школы и училища при ней с 1893 г. был учителем в Кострицкой школе. В 1897–1899 гг. – псаломщик в селе Татево, а с 1901 г. рукоположен в диаконы села Егорье на Обше.
«Дело о выучке Саши в Москве устраивается в лучшем виде, и я жду его немедленного приезда, чтобы не терять время». Это С.А. Рачинский пишет в 1891 г. известному музыковеду С.В. Смоленскому. Видимо, татевский учитель разглядел в Саше Кочкареве неплохого регента, внимательно следил за его руководством хором, и на время каникул направил в Синодальное училище пройти уже официально теоретический и регентский курс. Его наставником был Михаил Чесноков, брат знаменитого композитора и хорового дирижера Петра Чеснокова.
Может он был самым простым регентом и учителем, но он нужен был именно там, на той точке планеты, именно в тот конкретный отрезок времени. Как и любой другой житель этого или соседнего села. Они сохраняли это пространство от запустения, от пожаров, от духовного оскудения. Это сегодня ученые-физики объясняют нам, что если в селе шла служба и звонил колокол, то на много километров вокруг храма создавалось промоленное пространство…
«Жду Сашина приезда, с любовью и вниманием буду следить за его работой…», – пишет Рачинский Смоленскому. Заботится о своем ученике. Да разве только о нем он так заботился! Многих выпускников школы Рачинский пестовал до самой их зрелости. Но мне важно заботливое прикосновение этого человека к нашей семье. И Смоленский, одно время руководивший Синодальным хором в Москве, а теперь занятый училищем, отвечает Рачинскому: «Поведение его было столь безукоризненно и серьезно, что я с удовольствием прошу Вас прислать Сашу к нам в вакации зимой и летом… Теперь у него вполне открылись глаза на надобность и на программу своего ученья, а ученье это продолжить необходимо». И чуть позже: «Он вчера (наш храмовый праздник) правил хором, приехавши лишь накануне. Уже замечаю улучшение в приемах дирижирования».
Привожу эти подробные цитаты затем лишь, чтобы отчетливее разглядеть портрет человека крестьянского рода, так легко, так естественно вышедшего на путь учительства и духовного служения. Этот человек до конца остался частью крестьянского мира. Он среди крестьян, в храме, в школе, и барин Рачинский купил в школу фисгармонику «в придачу к Саше», как он пишет Смоленскому. Вместе с Антоном Ольховиковым, также окончившим Синодальное училище, Саша Кочкарев преподает крестьянским детям курс элементарной гармонии, а еще у него диплом учителя пчеловодства… Помните пропагандистскую революционную картинку «Идиотизм деревенской жизни» – оборванный крестьянин идет с сохой за тощей клячей? Но я верю документам – в Кострице, в Татево, в Тархово и во многих других селах только нашей волости преподавались уроки словесности, математики, музыки. Да еще – пчеловодство, садоводство… Такая вот элементарная гармония.
Дату кончины Александра Кочкарева мы не знаем. Знаем, что храм во имя Пресвятой Богородицы в селе Егорье на Обше, построенный Михаилом Самуиловичем и Виктором Дионисьевичем Рачинскими в 1771 – 1803 гг., где служил позже, перед революцией, дьяконом наш Саша, в 1920-е гг. не раз закрывали. Иконы, ободрав оклады, сожгли, священника Иакова Леоновича арестовывали, сажали, выпускали. В сентябре 1937 г. он был расстрелян. В 2000-м причислен к лику святых Новомучеников и Исповедников Российских. Верим, что и Александр наш где-то рядом. Рядом и 4500 (!) прихожан, что молились в этом храме в селе Егорье до революции… А остов храма, который строился тридцать лет, и сегодня возвышается на холме и виден с Бельского тракта. Стены храма сохранили фрагменты росписи, и мы с сестрой стоим среди руин и всматриваемся в эти исчезающие образы, как всматривался Александр Кочкарев…
Несколько холмов да перелесков – и мы снова в Кострице. Мы – троюродные сестры, две единственные правнучки всех своих прабабушек! Как у Пушкина, «наследник всех своих родных». XXI век.
В этой деревне не одно столетие жили мои пращуры. На заре XX века их крестьянские хозяйства разрослись и окрепли так, что могли давать работу менее зажиточным крестьянам, поэтому им и суждено было раскулачивание в революционное лихолетье, а родителям моей прабабушки – сибирская ссылка, посмертная. Дедушкина сестра рассказывала мне, уже юной, как их деда с бабушкой продотряды ловили в лесу, как лютых зверей, как преступников. Поймали, и моя десятилетняя прабабушка больше не видела своих родителей. Эти крепкие крестьяне успели еще в 1880-е гг. дать образование сыновьям. Один работал фельдшером в Кострице и умер от тифа перед самой войной. Другой – учитель Александр Кочкарев – разделил судьбу русской церкви в 1920-е годы. Моя прабабушка, Екатерина Ивановна Кочкарева, 1909 года рождения, образование той церковно-приходской школы получить уже не успела.
Только оправились от одних потерь… Война! В первые дни отступлений погиб ее муж Егор Петрович Кочкарев (1908 г.р.) – воин Георгий, а в 1943-м – маленький сын подорвался на мине…
Церковь, оказавшаяся в Ржевском котле, служила в войну наблюдательным пунктом, ориентиром для бомбежки – то нашим, то немцам. И сегодня, свернув в высокой траве на старое кладбище, мы обходим пересекающую его траншею, так и не заросшую с тех страшных лет, когда эта деревня на полтора года стала полем боя. Кругом в высокой траве видны воронки от бомб, хотя и в них уже растут молодые осинки. А самая глубокая воронка – на месте колокольни. Слышал ли кто в тот день, когда деревня трижды переходила то к фашистам, то к нашим, как осела и стала грудой известки колоколенка, построенная мужицкими руками на щедрые попечительские деньги Клитиных, Рачинских, самих крестьян?.. Церковка, в которой крепилась корнями жизнь каждого односельчанина – от рождения до кончины… Когда бомбили колокольню, разворотили все церковное кладбище. Вот уж поистине – мертвые восстали.
В августе 1941-го немцы прорывались от Смоленска к Москве. И Кострица располагалась на их переходе от города Белого ко Ржеву. Они срезали путь, минуя большак, прокладывая дорогу лесом. Жителей деревни оккупанты выгнали из своих домов и заставили разбирать избы на бревна для мощения дороги. Летом женщины, старики, дети жили в лесу, а зимой – в землянках, спасаясь от непрерывных авианалетов и жестокого противостояния на земле.
Долго не засыпаем, бывало, с моей прабабушкой, приехав в старый дом в Кострицу. Мне лет пять. Бабушка с дедом живут в Оленино, родители – в Москве. Лежим в темноте на ее высокой кровати с белой подзоринкой в том самом доме, от которого сегодня осталась обожженная печь. А у нее война стоит перед глазами, все ей вспоминается, как немцы приходят в дом, как сгоняют с печки ее малолетних детей, и сами укладываются там спать. Вспоминает еще девочку, которая шла в школу через лес, и которую задрал волк. И она говорит и говорит: «Пришли немцы, а я скорей детей – в подпол. Забрали молоко, яйца, а нам на стол насыпали конфет в красивых обертках».
После войны деревня все же возродилась, возник колхоз, снова выросли избы да дворы. В Кострицу к родственникам стянулись погорельцы из ближайших деревень, полностью уничтоженных фашистами. Мои детские воспоминания о деревне – это 1980-е годы. Мы часто ходили к бабушкиным родственникам в дом, отстроенный после войны, украшенный диковинными наличниками, обрамлявшими выбеленные рамы окон. В доме – в чистой горнице – стояли два огромных дивана с высоченными спинками – друг против друга, приглашая к редкому в крестьянской жизни отдыху и негромкой беседе. Тогда, в детстве, эти диваны казались мне великанами. Два крепких валика по сторонам диванов были одеты в белоснежные чехлы, которые завязывались на аккуратные бантики, чтобы можно было снять эти накидки, отбелить, отгладить и снова нарядить эти диванища, а вместе с ними и просторную горницу, избу, враставшую своими бревнами в землю, а коньком крыши – в широкое небо, сосредотачивая в себе космос крестьянской жизни. А из уютной спаленки был виден край кровати, завешанной понизу кружевной подзоринкой, которую в послевоенные годы набивала молодая еще хозяйка дома. И все это говорило об основательности крестьянской жизни, о чистоте ее, как внешней, так и внутренней, о душевной красоте хозяев, об их светлых думах, выраженных в этих узорах подзорин и салфеток. Поэтому никогда не поверю в то, что деревня – это грубый быт, непролазная грязь, грубые нравы. Старики-супруги называли друг друга по отчеству. Как сейчас помню, слышится в сенях ли, в поле: «Степаныч!»… «Петровна!»…
2001 год был последним, когда в Кострице в этом родовом нашем доме жили наши родственники – бабушкина родная сестра с мужем, и едва ли не последним годом жизни этой деревни. Здесь оставалось три крестьянских семьи, и приезжали на лето две семьи дачников. Но двух коров еще держали.
Уже не было радости в нашей жизни, потому что в 2000 году погиб в автокатастрофе Дима, мой троюродный брат. Это случилось на Успение Пресвятой Богородицы, на самом излете лета. Ему только что исполнилось 22 года. У него была невеста Надя…
Стариков это горе сломило, они больше не смогли ездить в деревню на лето, окончательно вернулись в Москву. А Екатерину, родную сестру Димы, еще больше стало тянуть в заброшенную деревню, в которой они проводили каждое лето детства. Хоть до поворота доехать и постоять, посмотреть на мягкую, травянистую дорогу, дорогу домой.
Подъезжаем к деревне и все кажется, что Дима идет по извилистой этой дороге, в высоких дедовых резиновых сапогах, идет, как тогда, в детстве, в юности, с удочкой и бидоном ловить налимов. Эта старая деревня теперь не только место, которое держит наши воспоминания об истории рода, о страшной войне, но еще и место, где остался образ этого юноши, чья жизнь так внезапно оборвалась, оборвалась радость нашего детства.
Проходим по высокой траве на старое кладбище, где покоятся наш прадед-фронтовик, бабушкины сестры, их братья-фронтовики, умершие молодыми от ран вскоре после войны: Зобовы, Ермолинские… Там же, в тишине и сумраке вековых уже дерев, и маленький холмик – могила семилетнего Геннадия – сынишки моей прабабушки, погибшего в 1943 году, когда немцев уже выбили из Ржевского котла и отбросили от Москвы. «Все жалела-качала, руку жала в руке, потому что скучала о погибшем сынке…», – складываются стихи о прабабушке Екатерине Ивановне, о которой часто вспоминаю, потому что она была со мной до моих пяти лет.
И снова вспоминается то последнее лето в деревне – 2001 год. Вековые липы стояли в цвету. Мы хотели набрать липового цвета, да не тут-то было! Напрасно я пробиралась по пояс в цветущей сныти, чтоб дотянуться до этих ветвей. В каждом цветке сидело по пчелке. Они шумели-зудели, работая свою работу. Не мешай, человек! Теперь их царство здесь, в липах, под которыми назначали свидание мои прадеды, росли деды и бабушки, в липах, под чьими корнями упокоились неизвестные солдаты, липы, где на стволах остались еще метки от перекладин качелей, на которых качалась моя мама полвека назад…
Мы с сестрой, двадцатилетние, стоим на высокой скамейке за тыном, на котором сохнут глиняные горлачи. Из чердачного окна дома выпархивают летучие мыши и уносятся через луг за реку. От реки, заросшей ольхой, поднимается туман. Белый-белый, как покров Богородицы.
И. УШАКОВА
